У нас в стране на каждый лье -

По сто шпионов Ришелье...

Французский народ дал ему прозвище Великий кардинал, но, в конце концов, возненавидел его. Да и кому по душе придутся многочисленные военные кампании, бесконечное реформирование, втягивание страны в общеевропейскую Тридцатилетнюю войну - все это требовало денег, денег и еще денег. Помимо прочего, и сам Ришелье относился к третьему сословию, как к "мулу, который должен исправно нести полезный груз, весьма чувствительный, но и не слишком обременительный". И в результате, это выросло в постоянное повышение налогов, разветвленную систему взаимного шпионажа, восстания и нешуточные бунты, сопровождавшие всю эпоху правления первого министра.



читать дальшеИ это стало одной из причин, по которым Ришелье так и не смог найти в гражданском обществе широкую поддержку опираясь лишь на немногочисленных сторонников и родственников. Он мало кому доверял. И большего у него никогда не было.

Ришелье умел не афишировать своих связей, хотя ему приписывали немало побед над женскими сердцами. Ловеласом он не был, но и дамского общества не избегал. Вернее всего, он его попросту презирал. Исключение составляла его мать, которую он всю жизнь считал образцом добродетели, впрочем, в тот век всеобщей развращенности нравов она и в самом деле представляла исключение. По большей части он беззастенчиво использовал женщин в своих политических интересах, как это было с Марией Медичи или супругой маршала д' Анк-ра. Питал ли он какие-то романтические чувства к жене короля Анне Австрийской? Неизвестно. Но возможно - ведь она считалась первой красавицей Европы. В друзьях Ришелье, с его недюжинным характером, мог быть счастлив.


Однако истинная дружба требует и постоянства и, при необходимости, жертвенности. Но это был слишком холодный, слишком трезвый, расчетливый и проницательный ум, чуждый казавшихся ему ненужными контактов и связей. Друзей у него не было. Правда, еще в молодости он познакомился с монахом ордена капуцинов отцом Жозефом, в котором нашел и преданного слугу, и единомышленника, и верного сторонника. Этот талантливый человек со временем стал своеобразной "тенью" Ришелье, "серым кардиналом", его дипломатом и начальником непревзойденной до сих пор во Франции системы контрразведки и шпионажа. К нему главный министр, похоже, испытывал искренние чувства, близкие к дружбе - во всяком случае, его смерть стала тяжелым ударом для Ришелье. Но в личной жизни всесильный кардинал был одинок. И единственными живыми существами, разделявшими его краткие часы досуга, были многочисленные кошки, населявшие дворец Пале Кардиналь. Говорили, что преданны они были Ришелье бесконечно, а он неизменно "относился к ним с редкой привязанностью и даже любовью, которой не удостаивал никого из людей".

В литературе как-то незаметно укрепилось мнение, что Ришелье буквально тиранил слабовольного короля, глубоко ненавидевшего своего притеснителя. Это далеко не так. Людовик действительно был слабохарактерен, капризен, временами невероятно упрям, но совсем не глуп, мог широко мыслить, однако для управления государством не обладал должным характером, работоспособностью и административным талантом. Военные походы, охота и музициро-вание - вот, пожалуй, и все, что способно было доставить ему удовольствие. А потому дела государственные он осознанно передал человеку, обладавшему всеми необходимыми качествами, постепенно подчинившись его железной воле. Кроме того, он прекрасно понимал, что усилия Ришелье направлены прежде всего на упрочение его положения как абсолютного монарха и укрепление Франции как великого европейского государства. И многие политические идеи кардинала со временем прочно вошли в его сознание. Со своей стороны, Ришелье знал, что король подвержен чужому влиянию, и всегда пытался держаться, по возможности, ближе к нему. Он окружил его сетью шпионов, контролировал его привязанности, перехватывал письма, иногда правил их. Может быть, в душе он даже презирал его, но странным образом стал необходимой частью самого Людовика XIII. Иногда последний тяготился опекой и подавляющей властью кардинала, иногда между ними возникали разногласия, но лишь к концу жизни Ришелье они оба поняли, что устали друг от друга. Но и тогда этот удивительный тандем не распался - войны, мятежи, политика, государственное реформирование убедили обоих: "Там, где они были вместе, их ждала победа, будучи разъединенными, они терпели поражение".

По мере укрепления власти первого министра число его врагов не только не уменьшалось, но росло самым парадоксальным образом. Среди них была и высшая знать, и ближайшие родственники короля, маршалы и рядовые офицеры, могущественные королевские дворы и католические священники, взбалмошные герцогини и хладнокровные дипломаты. И многочисленные мятежи уже приучили французское дворянство и к легкомысленному флирту с монархией, и к пролитию крови, не то что министерской - королевской! Так что покоя его высокопреосвященство не знал почти никогда. Но несомненно одно: непрекращавшиеся попытки свергнуть его, какие бы формы они ни принимали - придворной интриги, дворцового заговора или мятежа - почти всегда, словно магнитная стрелка компаса, указывали одно направление - династию Габсбургов.

По отзывам многих, он вызывал робость. Месье де Ла-Рош Бернар пишет ему: «Монсеньер, признаюсь, несравненный облик Вашей светлости волнует меня так, что я теряю дар речи».

Понти даже предупреждает нас в своих Мемуарах, что «если кардинал (имевший такую привычку завершать письма), принимая вас, сухо вам скажет: «Месье, Ваш покорнейший слуга...», это означает, что посетителю остается только уйти, настроение Его высокопреосвященства неблагоприятно. Ришелье, впрочем, сознает неприятное впечатление, которое он производит, и страдает от этого.

«Разум требует, - писал он, - чтобы министр относился к каждому с вежливостью и с таким соблюдением приличий, какого требует его положение и различный статус лиц, имеющих с ним дело. Это покажется потомству свидетельством моей наивности, поскольку предписывает то, что для меня не было возможным соблюсти во всех мелочах».

Но на самом деле это не является ни столь постоянным, ни столь абсолютным, так как согласно многочисленным свидетельствам, когда Ришелье дает аудиенцию, он, напротив, старается быть очень любезным и крайне обворожительным. Несмотря на свой внушительный вид, гордую осанку, свое «высокомерие большого вельможи», он принимает людей с простотой, улыбкой и милостью, которые очаровывают всех, кто пользуется подобным приемом. Один из его врагов признает, что он умеет проявить себя «мягким, приветливым, человечным», во всем оставаясь «благородным» и без фамильярности. Пелиссон, рассказывая нам об аудиенции у Ришелье, пишет: «Его высокопреосвященство вошел, улыбаясь, с той величавой приветливостью, которая ему свойственна почти всегда.»

Секретарь Гастона Орлеанского, Гула, посланный с поручением к ужасному министру, имевшему столько причин жаловаться на этого принца, не возвращается без «милости, восхитившей весь мир», с которой он был принят. «Я вышел от него, - говорит он, - совсем задушенный его добротой, и влюбленный в его достоинства.» Слова, выходящие из-под пера собеседников, обычных или случайных, есть «милость, величие, ласковость, приветливость», «прелестный разговор», «приятные манеры». Омер Талон доходит даже до того, чтобы сказать: «Месье кардинал де Ришелье, который принял нас очень хорошо, был любезным и учтивым сверх всякой меры.»

Рекомендуя Ришелье англичанина Горинга, который едет в Париж, чтобы увидеться с ним, маршал д’Эффиа пишет ему, что уверен, что кардинал примет того со своей обычной приветливостью.

Те из его современников, которые сами были обмануты памфлетистами, не видят кардинала иначе, как в ореоле ненавистной тирании, но они не возвращаются к этому мнению, если им представляется случай узнать его поближе.

Дело в том, что действительно, как частное лицо Ришелье, по словам его близкого друга Абра де Ракони, «приятный и милый». Он представляет собой образец старой французской традиции, - аристократичный, любезный, сотканный из доброты, обходительности, из предупредительной вежливости и желания нравиться. Так как он чрезвычайно умен и очень хорошо говорит, беседа с ним – наслаждение. Один из его сотрудников, Ги де Шастеле, написал: «Где тот первый человек, который, раз увидев, не полюбил бы его?», другой подтверждает это словами: «Очарование его голоса и его доброжелательность одинаково не позволяли глядеть на него без обожания». Странное влечение, проникнутое непроизвольной симпатией, какую испытывали к нему, и приверженность, которую он провоцировал своей сияющей улыбкой! Те немногие, кто мог в мирных прогулках по аллеям Рюэля пользоваться милостью его дружбы, говорят о радости, которую они испытывали, и как они не покидали его иначе, чем с сожалением, грустью, печальной ностальгией. Но правда и то, о чем говорит тот, кто написал: «Вслед за этим, совсем другой, он был не только не интересен, но утомителен, и никто не имел чести по-домашнему, с чувством близости, быть принятым в Рюэле и удостоиться частной беседы, не уверившись в совсем другой обстановке, - жестокости и желания быть почти отшельником, отделенным от общения с другими людьми.»

Таким образом, он умел установить вокруг себя атмосферу легкости и очаровательной дружбы. Понятно, что для тех, кто принадлежал к числу привилегированных, облик кардинала, деформированный памфлетистами и оставшийся таким для многих на следующие века, был действительно, «изуродованной и безобразной маской, порожденной собственным ужасом тех, кто не умел видеть его таким, как он был, не ценя его и не любя.»

Эта мягкость и это очарование явно не могли произойти у Ришелье иначе, чем на основании подлинной доброты. Ришелье был добр. В этом сомневались, потому что он не расточался. Его обвиняли в черствости сердца. Общественный деятель, обремененный делами, которые его поглощают, является объектом бесконечных просьб людей, которые, рассчитывая на его всемогущество, настоящее или воображаемое, полагают возможным навязчиво требовать постоянных милостей. Он защищается молчанием. Его обвиняют в безразличии, его ненавидят и отстраняются.

В первую очередь он любил тех, кто любил его самого. Это говорит ужасный Таллеман де Рео. Отмечено, насколько глубоко его окружение было к нему привязано. Он сохранял одних и тех же слуг в течение всей своей общественной жизни, и его камердинер Дебурне, которого он взял к себе в семнадцать лет, служил ему до самой его смерти. Это символично. «Если бы он был таким плохим хозяином, - писал один из его приближенных, - у него не было бы ни такой толпы следовавших за ним, ни споров между слугами, кто будет его любить больше всех». Он был уважаем всем своим персоналом, как «лучший из хозяев», добрый, внимательный, отзывчивый на услугу, постоянный, верный и надежный. Шерре, его секретарь, писал: «Тогда было такой удачей служить при Его Высокопреосвященстве, он оказывал покровительство своим домашним и в жизни, и в смерти.» И он умел подчинять их всех «добровольно», признает Таллеман де Рео. Обери настаивает на его великой щедрости, так как он был «по-настоящему щедрым и великолепным». Он платил, не скупясь. В элегантной манере, с которой он умел одаривать, он допускал некоторое кокетство в том, чтобы, добавляя несколько бесконечно любезных слов, мало затрагивать то, что он давал.

В отношениях со своим окружением,таким образом, несколько существенных черт характера Ришелье: искренность, открытость, прямота, доброта. Здесь в нем нет и следа персонажа мелодрамы, которого создала легенда: мрачного, вероломного, лукавого, жестокого, желчного, деспотичного, циничного. Дело в том, что он действительно не являет собою ничего подобного. Это – дворянин, прелат, традиционный француз по инстинкту и воспитанию, и очень умный. Как бы ни удивлялись те, кто разыскивает у великих людей живописные моральные деформации, нет сомнения, что, читая внимательно его рукописи и тщательно отслеживая его действия, приходишь к убеждению, что Ришелье в лучшем смысле слова «честный человек», озабоченный тем, чтобы поступать хорошо, и чтобы не делать ничего такого, что противоречило бы законам чести, порядочности, правилам божеским и человеческим. При жизни его упрекали в том, что он «выказывает великое мужество и великую искренность», под предлогом того, что он «чудесным образом производит то впечатление, которое пожелает». Этот упрек стоит свидетельства.

В словах, характеризующих его, видна его душа, до конца возвышенная, ясная, вся целиком из его долга, величия его короля, интересов Франции, душа, в которой не было, как это констатирует венецианский посол Контарини, «никакой низости в помыслах». Он часто повторяет: «Каждый не удостоен почестей иначе, чем он того заслуживает». Для него «четкость и открытость – наилучшие способы, которыми можно пользоваться». Однажды он выразит протест в письме к кардиналу Ла Валетту от 24.05.1629., движимый своей скрупулезной заботой о порядочности: «Вы меня знаете слишком хорошо, чтобы полагать, что я человек, дающий заверения и внушающий надежды, втайне противоположные тому, к чему я обязан. То немногое благородство, которым наделил меня Господь, не позволяет мне такого образа действий, даже если бы дело шло о моей жизни!» И в другом месте он скажет: « Я держу за правило откровенно говорить то, чего я хочу не без основания. Бесполезные околичности не слишком хороши для человека моего возраста, который прямо идет к своим целям.»

Прежде всего, он дорожит честью. «Любой порядочный человек, - пишет он в декабре 1630г. – должен пренебрегать своим убытком ради интересов его чести!» Он настаивает, чтобы проявляли осторожность, беря обязательства и подписывая договора. Но, как только поставлена подпись, «нужно свято придерживаться этого». «Утрата чести – это больше, чем потерять жизнь. Великий король должен скорее рисковать собою и даже государственными интересами, чем нарушить свое слово». «Репутация – самая великая сила правителей!»

Ле Масль де Рош, его интендант, написал о нем: «Его сердце во всем было сердцем француза», и принц Анри де Конде, отец Великого Конде, также провозгласил это во вступительной речи на собрании Штатов Лангедока в Тулузе 2.03.1628г., когда он сказал, говоря о кардинале: «Франция признает, что у него нет другого интереса в государстве, кроме хорошей службы, и нет другой цели, кроме умножения славы короля и своей репутации доброго француза». Приближенные вполне сознавали, в какой мере кардинал принадлежал Франции. Епископ Сарла, Линжанд, скажет о нем после его смерти: «Он не дорожил жизнью иначе, как во имя служения Богу и своей родине». «Он служил им с любовью и благородством.»



" Я бодрствую ночами, что бы другие могли спать под сенью моих бдений"

Ришелье

____________________

Так вот... подведу мысль. Почему не ходят слухи о том, что Анна Австрийская была влюблена в Ришелье? Господи, какой роман можно было бы написать )))

____________________

читать дальшеwww.diary.ru/~Pelegrin/p26590062.htm